Урна в Ст.-Гингольфе
В получасе езды от Санкт-Гингольфа, — за холмами, —
находится древний парк, дикий и покинутый, — не обозначенный ни на одной
карте.
Замок, стоявший когда-то посредине его,
вероятно еще несколько столетий тому назад, разрушился; остатки белых стен,
— не выше, чем до колен человека, — торчат потерянные из дикой глубокой
травы, как побелевшие гигантские остовы зубов допотопного
чудовища.
Равнодушное время все сровняло с землею,
ветер развеял — имена и гербы, ворота и двери.
А на
башни и крыши светило солнце, пока они медленно и незаметно распадались в
прах, чтобы потом мертвой пылью с испарениями долины подняться
вверх.
Так зовет к себе всепоглощающее солнце земные
предметы.
Глубоко в тени кипарисов сохранилась в парке
от забытых времен выветрившаяся каменная урна; темные ветки сокрыли ее от
непогоды.
Рядом с этой урной я бросился однажды в
траву, слушал раздраженное карканье ворон там, на верхушках деревьев, и
видел, как цветы становились серьезными, когда тучи простирали свои руки
перед солнцем; и вокруг меня грустно закрывались тысячи глаз — так чудилось
мне — когда угасал свет на небе.
Долго лежал я так,
почти неподвижно.
Грозные кипарисы мрачно стерегли
урну, смотревшую на меня своим обветренным каменным лицом, как существо без
дыхания и сердца, — серо и бесчувственно.
И мысли мои
тихо скользнули в потонувший мир — полный сказочных звуков и таинственного
звона металлических струн; мне казалось, что должны прийти нарядные дети, и,
стоя на цыпочках, бросать в урну — своими маленькими ручками — камешки и
сухую листву.
Потом я долго размышлял, почему на этой
урне лежит тяжелая крышка, как каменная, упрямая, черепная коробка. И
какое-то странное чувство овладело мной, при мысли о том, что воздух и
жалкие сгнившие предметы, сокрытые в ней, так бесцельно и таинственно изъяты
из жизни.
Я хотел двинуться и почувствовал, что члены
мои скованы сном, а пестрые картины жизни медленно блекнут.
И мне приснилось, что кипарисы вновь стали молодыми и
незаметно колеблются от тихого дуновения ветерка.
В
урне отражалось мерцание звезд, а падавшая на белый, при ночном освещении,
луг тень от голого, исполинского креста, молчаливо и призрачно торчавшего из
земли, была похожа на вход в мрачную шахту.
Медленно
тянулись часы, иногда, на короткий промежуток времени, блестящие круги
ложились на траву и на мерцающие венчики дикого укропа, волшебно сиявшего,
подобно цветному металлу, — искры, — бросаемые месяцем между стволами
деревьев, когда он проходил над холмами.
Парк ждал
чего-то или кого-то, кто должен был прийти и, — когда на дорожке, из
сокрытого в полной тьме замка, тихо заскрипел под тяжестью чьих-то шагов
гравий, и ветерок принес шелест платья, мне показалось, что деревья
выпрямились и хотят нагнуться вперед, чтобы прошептать пришедшему
предостерегающие слова.
Это были шаги молодой матери,
пришедшей из замка для того, чтобы броситься к подножию креста, с отчаянием
охватив его основание.
Но под тенью креста стоял
человек, не замеченный ею; присутствия его здесь она не
подозревала.
Он, выкравший в сумерки ее спящее дитя из
колыбельки, и ожидавший здесь ее прихода час за часом, ее муж, привлеченный
домой издалека грызущими подозрениями и мучительными
снами.
Он прижал свое лицо к дереву креста и слушал,
затаив дыхание, шепот ее молитв.
Он знал душу своей
жёны и сокрытые побуждения ее натуры и знал, что она придет. К этому
кресту.
Он видел это во сне.- Она должна была прийти
сюда, чтобы здесь искать свое дитя.
Как магнит
притягивает железо, как инстинкт собаки помогает ей найти потерянного щенка,
так та же темная загадочная сила, — будь это даже во сне, — направит стопы
матери...
Шумели листья и ветки, чтобы предостеречь
молящуюся, ночная роса падала ей на руки. Но она потупила взор, и чувства ее
были слепы в неимеющей названия тоске и заботе о пропавшем
дитяти.
Поэтому она не чувствовала, что крест был
обнажен и не нес на себе того, к кому она взывала и кто сказал: иди и не
греши больше.
А тот, кто вместо него слушал слова ее
муки, хотел быть безжалостным духовным отцом.
И она
молилась и молилась, и все яснее выливалась ее мольба в
признании.................
"Не обвиняй меня, господи, и, как
простил женщине прелюбодеяние"..., — тогда громко застонали старые ветки в
муке и страхе и дико схватили подслушивавшего за крестом и вцепились в его
плащ... порыв ветра промчался по парку. Последние предательские слова унесло
его порывом, но ненавидящего уха не обманет и буря, и молниеносно становится
достоверным то, что долгое время было только подозрением.
И опять
мертвая тишина вокруг.
Молящаяся у креста упала, —
недвижно, словно скованная сном.
Тогда тихо, тихо
повернулась каменная крышка, и белые руки человека засветились во тьме,
когда они медленно и беззвучно, подобно страшным паукам, ползли по краю
урны.
Ни звука во всем парке. Парализующий ужас крался
в темноте. Линия за линией опускались и исчезали каменные винтовые
нарезки.
И вдруг, сквозь чащу, крошечный луч месяца
осветил орнамент на урне и создал на отшлифованной капители горящий ужасный
глаз, смотревший в лицо мужчины вытаращенным коварным взглядом..
Ноги, подгоняемые ужасом и страхом, мчались через лес
и треск хвороста вспугнул молодую мать.
Шум стал
слабее, потерялся вдали и замер.
Но она не обращала на
это внимания и прислушивалась в темноте, с остановившимся дыханием, к
какому-то незаметному, еле слышному звуку, родившемуся как бы из воздуха и
достигшему ее уха. Разве это не был тихий плач? Совсем рядом с
ней?
Неподвижно стояла она и прислушивалась,
прислушивалась с закушенными губами, ее слух стал острым, как у зверя; она
задерживала дыхание до того, что начинала задыхаться и все-таки дыхание,
вырывавшееся из ее рта, казалось ей шумом бури; сердце гудело, и кровь в
жилах бурлила подобно тысяче подземных ключей. Она слышала как скребутся
гусеницы в коре деревьев и незаметно колеблются
травинки.
И загадочные голоса зарождающихся,
неродившихся еще мыслей, от которых зависит судьба человека, — невидимо
сковывающие его волю — и все-таки тихие, гораздо более тихие, чем беззвучное
дыхание растущих растений, звучали чуждо и глухо в ее
ушах.
А между ними плач, болезненный плач,
обволакивающий ее, звучащий над ней и под ней, — в воздухе, — в
земле.
Ее дитя плакало, — где-то там, — здесь, — ее
пальцы сжимались от смертельного ужаса, — бог поможет ей найти
его.
Совсем, совсем близко от нее должно оно быть, бог
хочет только испытать ее, — конечно!
Вот плач
послышался ближе и громче, безумие машет своими черными крыльями и затемняет
ими небо, — весь ее мозг — один единственный, истерзанный слуховой
нерв.
Минуту, еще минуту сострадания, о боже, пока она
найдет свое дитя. Полная отчаяния, она бросается вперед на поиски ребенка,
но шум первых же шагов ее поглощает тонкий звук, путает слух и приковывает
ногу к прежнему месту. Беспомощная, она останавливается, недвижная как
камень, чтобы не потерять следа.
Снова она слышит свое
дитя, оно зовет ее, но вот лунный свет прорывается через парк и сверкающими
потоками низвергается с верхушек деревьев, и украшения на урне светятся, как
белый перламутр.
Резкие тени кипарисов указывают:
здесь, здесь поймано твое дитя, разбей камень. Скорей, скорей, пока еще не
задохнулось; но мать не видит и не слышит.
Отблеск
света обманул ее; в беспамятстве бросается она в чащу, до крови царапает
руки о терния, и шарит в кустах, как беснующийся зверь.
Ее жуткие вопли несутся по
парку.
И белые фигуры приходят из замка и рыдают, и
держат ее руки и, полные сострадания, уносят ее.
Безумие покрыло ее своей мантией и она умерла в ту же ночь. Ее дитя
задохнулось, и никто не нашел маленького трупа; урна хранила его, пока он не
превратился в пыль.
Старые деревья стали болеть с той
ночи и медленно засохли. Только кипарисы охраняют трупик и до сегодняшнего
дня.
Никогда больше они не сказали ни слова и от горя
оцепенели и стали неподвижными.
А деревянный крест они
молча прокляли, пока не пришла буря с севера, не вырвала его и не повергла
ниц. Урну она в своем бешенстве тоже хотела разбить, но бог не позволил
этого; камень не всегда справедлив, а этот был не более жесток, чем
человеческое сердце.
Что-то тяжелое давит мне на грудь и заставляет меня
проснуться.
Я смотрю вокруг себя, поднебесное
пространство наполнено преломленным светом. Воздух жарок и
ядовит.
Кажется, что горы испуганно сдвинулись и ужасающе отчетливо
каждое дерево. Отдельные белые полосы пены мчатся по воде, гонимые
таинственной силой; озеро черно; как разинутая пасть бешенной исполинской
собаки лежит оно подо мной.
Вытянувшееся фиолетовое
облако, какого я никогда еще не видал, парит со страшной неподвижностью,
высоко парит над бурей и, как призрачная рука, схватывает
небо.
Сон об урне еще душит меня, и я чувствую, что
это рука урагана там наверху — и его далекая, невидимая рука нащупывает и
ищет на земле сердце, оказавшееся более твердым, чем камень.
