Больны
Гостиная санатория была переполнена, как всегда; все сидели тихо и
ждали здоровья.
Друг с другом не разговаривали, так как каждый боялся услышать от
другого историю его болезни — или сомнения в правильности лечения.
Было несказанно грустно и скучно, и пошлые немецкие изречения,
написанные черными блестящими буквами на белом картоне, действовали как
рвотное...
У стола, напротив меня, сидел маленький мальчик; я беспрестанно смотрел
на него, так как иначе мне пришлось бы держать голову в еще более неудобном
положении.
Безвкусно одетый, он своим низким лбом производил впечатление
чрезвычайно тупого существа. На его бархатные рукава и на штанишки мать
прилепила белое кружево...
Всех нас обременяло время, — высасывало, как полип.
Я не удивился бы, если бы все эти люди, как один человек, вдруг, без
всякого так называемого повода, вскочили бы с бешеным воем и разбили бы в
ярости столы, окна и лампы.
Почему я сам так не действовал, мне было, собственно говоря, непонятно;
вероятно я не делал этого из страха, что остальные не сделают одновременно
того же и мне придется со стыдом сесть на место.
Потом я опять увидел белое кружево и почувствовал, что скука стала еще
мучительнее и давящее; у меня было такое чувство, словно я во рту держу
большой серый резиновый шар, становящийся все больше и врастающий мне в
мозг...
В такие моменты пустоты, как это ни странно, всякая мысль о
какой-нибудь перемене — отвратительна...
Мальчик укладывал рядами домино в коробку и в лихорадочном страхе
вынимал их оттуда, чтобы сложить их иначе. — Дело было в том, что не
оставалось ни одной штучки, а коробка не была полна, — как он надеялся, — до
краев недоставало еще целого ряда...
Наконец, он стремительно схватил мать за руку, в диком отчаянии указал
ей на это отсутствие симметрии и произнес только слова: "Мама, мама!" Мать,
только что говорившая с соседкой о прислуге и тому подобных серьезных вещах,
трогающих женское сердце, посмотрела тусклыми глазами — словно игрушечная
лошадь, на коробку...
"Положи их поперек", — сказала она.
В лице ребенка вспыхнул луч надежды, — и снова с жадной медлительностью
он принялся за работу.
Опять прошла вечность.
Рядом со мной зашуршала газета.
Опять мне на глаза попались изречения — и я почувствовал, что близок к
сумасшествию...
Вот теперь... Теперь... чувство пришло откуда-то извне, ринулось на
меня, как палач.
Я уставился на мальчика, — от него оно переходило ко мне.
Коробка была теперь полна, но одна штука оказалась лишней.
Мальчик чуть не сорвал мать со стула. — Она уже опять успела поговорить
о прислугах, встала и сказала:
"Пойдем теперь спать, ты достаточно поиграл".
Мальчик не издал ни звука, — он только безумными глазами смотрел вокруг
себя... наибольшее отчаяние, какое я когда-либо видел.
Я извивался в своем кресле и судорожно сжимал руки, — оно заразило
меня.
Они оба вышли, и я увидел, что на улице дождь... — Сколько времени я
просидел, не помню... — Я грустил о всех тусклых происшествиях в моей жизни,
— они смотрели друг на друга черными глазами домино, словно искали что-то
неопределенное, а я хотел уложить их рядами в зеленый гроб... но каждый раз
их оказывалось или слишком много, или слишком мало...
