Препарат
Оба друга сидели у углового окошка в кафе Радецкого,
близко придвинувшись друг к другу.
"Он уехал, — сегодня
после обеда, со своим слугой, в Берлин. Дом совершенно пуст: — я только что
оттуда и сам вполне убедился — оба перса были единственными
обитателями".
"Значит, он все-таки попался на
телеграмму?"
"В этом я ни минуту не сомневался; когда он
слышит имя Фабио Марини — его не удержать".
"Собственно
говоря, меня это не удивляет, так как он целые годы жил с ним вместе, — до
его смерти, — что же он может узнать о нем нового в
Берлине?"
"Ого! Профессор Марини, говорят, многое скрывал от
него; — он однажды сам обронил это во время разговора, — приблизительно
полгода назад, когда наш милый Аксель был еще с нами".
"Разве действительно правда то, что говорят об этом таинственном методе
препарирования Фабио Марини? — Ты правда так уверен в этом,
Синклер?"
"О том, чтобы верить, здесь не может быть и речи.
Вот этими глазами я во Флоренции видел детский трупик, препарированный
Марини. Я скажу одно, каждый поклялся бы, что дитя только спит, — никаких
следов окоченения, никаких морщин, никаких складок — даже розовый цвет кожи
живого человека был налицо".
"Гм... Ты думаешь, что перс
действительно мог убить Акселя и..."
"Этого я не знаю,
Оттокар, но во всяком случае мы обязаны, по отношению к нашей совести,
достоверно узнать о судьбе Акселя. — Что, если он тогда, под влиянием
какого-нибудь яда просто впал в состояние оцепенения, похожего на смерть! —
Боже, как я уговаривал врачей в анатомическом институте, — умолял их,
сделать еще попытку оживить его... Чего вы, собственно говоря, хотите, —
говорили они, — человек умер, это ясно, и посягательство на труп без
разрешения доктора Дарашикуха недопустимо. И они предъявили мне контракт,
где ясно было сказано, что Аксель продает предъявителю сего обязательства
свое тело после смерти и за это такого-же числа получил 500 фл., в чем и
выдал расписку".
"Нет, — это ужасно, — что нечто подобное
может иметь законную силу в наш век. — Каждый раз, когда я думаю об этом,
меня охватывает бешенство, неимеющее названия. — Бедный Аксель! — Если
бы он имел хоть малейшее понятие о том, что этот перс, его злейший враг,
может стать владельцем этого контракта! — Он всегда придерживался того
мнения, что даже анатомический институт..."
"А разве адвокат
ничего не мог сделать?"
"Все было напрасно. — Даже
свидетельское показание старой молочницы, что Дарашикух однажды в своем
саду, при восходе солнца, так долго проклинал имя Акселя, пока у него на
губах не показалась пена, не нашло внимания... Да, если бы Дарашикух не был
европейским medicanаe doctor ! — Но зачем говорить, — хочешь ты пойти со
мной, Оттокар или нет! Решайся".
"Конечно, хочу, но подумай,
если нас поймают — как взломщиков. — Перс имеет безупречную репутацию
ученого! Простое указание на наше подозрение это же — ведает бог, это
недостаточная приемлемая причина. — Не обижайся на меня, но совершенно ли
исключено, что ты мог ошибиться, когда услышал голос Акселя?... — Не
вскакивай, Синклер, пожалуйста, — расскажи мне еще раз подробно, как это
тогда случилось. — Может быть, ты был до этого чем-нибудь
взволнован?"
"Даже следа волнения не было! — За полчаса до
этого я был на Градшине и осматривал не в первый раз часовню св. Вячеслава и
собор св. Вита, эти странные постройки со скульптурами словно из запекшейся
крови, производящие каждый раз глубокое неслыханное впечатление на нашу
душу, — и "башню голода" и улицу
алхимиков. — Потом я спускался по
замковой лестнице и невольно остановился, так как маленькая дверь в стене,
ведущая к дому Дарашикуха, оказалась открытой. —Я в ту же минуту ясно
услышал — это доносилось, должно быть, из окна напротив — голос (и я клянусь
всем святым: это был голос Акселя) — кричавший:
"Раз...
два... три... четыре..."
Ах боже мой, если бы я тогда
сразу же проник в квартиру; — но прежде чем я успел что-нибудь сообразить,
турецкий слуга Дарашикуха захлопнул калитку в стене. — Я говорю тебе, мы
должны проникнуть в дом! — Мы должны! — А что, если Аксель действительно
жив! — Видишь ли, — ведь поймать нас совершенно не могут. Кто же ночью ходит
по старой замковой лестнице, подумай, — и притом, я теперь так умею
обращаться с отмычками, что ты будешь удивлен".
* * *
Оба друга до темноты шатались по улицам,
прежде чем привести в исполнение свой план. Затем они перелезли через стену
и очутились перед старинным домом, принадлежавшим
персу.
Строение, — одиноко стоявшее на возвышенности
Фюрстенбергского парка, — прислонилось, как мертвый сторож, к боковой стене
поросшей мхом замковой лестницы.
"Этот сад, эти старые вязы
там внизу производят безотчетно-страшное впечатление", прошептал Оттокар
Дональ, — "и посмотри только, как угрожающе выделяется Градшин на фоне неба.
И эти освещенные оконные ниши там, в замке. Правда, странный воздух веет
здесь в этом старом городе. — Словно вся жизнь ушла глубоко в землю — из
страха перед подстерегающей смертью. Разве у тебя нет такого чувства, что
вся эта призрачная картина может в один прекрасный день провалиться — как
видение, Fata morgana, — что вся эта спящая скрючившаяся жизнь должна была
бы подобно призрачному зверю проснуться для чего-то нового и страшного. — И
посмотри только, там внизу эти белые песчаные дорожки — словно
жилы".
"Ну, иди же, — торопил Синклер, — у меня от волнения
дрожат колени, — здесь, — держи пока что план
местности"...
Дверь скоро открылась, и оба друга
ощупью поднялись по старой лестнице, темное звездное небо, глядевшее через
круглые окна, почти не давало света.
"Не зажигай, могут
заметить снизу — из беседки, заметить свет, слышишь, Оттокар. Не отставай от
меня. ..
Внимание, здесь выломана одна ступенька...
Дверь в коридор открыта... здесь, здесь, налево".
Они
вдруг очутились в какой-то комнате.
"Да не поднимай же
такого шума".
"Я тут не причем: дверь захлопнулась
сама".
"Нам придется зажечь свет. Я каждую минуту боюсь
что-ни: будь опрокинуть, так много стульев на моем
пути".
В эту минуту на стене блеснула искра и
послышался какой-то шум — похожий на стонущее
вдыхание.
Легкий треск исходил от пола, от всех
скважин.
На секунду воцарилась мертвая тишина. — Затем
какой-то хриплый голос громко и медленно стал считать:
"Раз... два... три..."
Оттокар Дональ вскрикнул, стал
как сумасшедший царапать спичкой свой коробок, — руки его тряслись от
ужасного страха. — Наконец свет — свет! Оба приятеля с ужасом
взглянули друг другу в белое как известь лицо: "Аксель".
"...четыре... пять... шесть... семь..."
"Зажигай свечу,
скорей, скорей".
"...восем... девять... десять...
одиннадцать..."
В нише, с потолка, прикрепленная на медном
шесте, свешивалась человеческая голова с белокурыми волосами. — Шест
проходил в самый череп, — шея под подбородком была связана шелковым
шарфом... а под ней две красноватых доли легких с бронхами и дыхательным
горлом. — В промежутке между ними ритмично билось сердце, — обвязанное
золотой проволокой, достигавшей пола и примыкавшей к маленькому
электрическому аппарату. — Жилы, туго натянутые, проводили кровь наверх из
двух узкогорлых бутылок.
Оттокар Дональ вставил свечу
в маленький подсвечник и вцеился в руку своего друга, чтобы не
упасть.
Это была голова Акселя, с красными губами,
цветущим лицом, каззавшимся живым — широко раскрытые глаза уставились с
ужасным выражением на зажигательное зеркало на противоположной стене,
покрытой, по-видимому, туркменским и киргиз:ким оружием и платками. —
Повсюду своеобразные змеи и обезьяны лежали среди разбросанных
книг.
В стеклянной ванне, на столике, стоявшем в
стороне, плавал в голубоватой жидкости человеческий
живот.
Гипсовый бюст Фабио Марини, стоявший на
постаменте, серьезно смотрел вниз на комнату.
Друзья
не могли произнести ни слова; словно загипнотизированные, уставились они на
сердце этих ужасных человеческих часов, дрожавшее и бившееся, как если бы
оно было живым.
"Ради бога — прочь отсюда я потеряю
сознание. — Будь проклято это персидское чудовище".
Они хотели подойти к двери.
И вдруг, — опять этот
неприятный скрежет, исходивший, как казалось, изо рта
аппарата.
Задрожали две голубых искры и отразились от
зажигательного зеркала на зрачках мертвеца.
Губы его
раскрылись, — тяжеловесно высунулся язык, — потом спрятался за передние
зубы, — и голос прохрипел:
"Чет... вее...
рть".
Потом рот закрылся и лицо уставилось прямо перед
собой.
"Отвратительно!! Мозг функционирует...
живет...
Прочь... прочь... на воздух... прочь
отсюда!... свеча, возьми свечу, Синклер!"
"Да открывай же,
ради бога — почему ты не открываешь?"
"Я не могу, там, —
там, посмотри!"
Внутренняя дверная ручка была
человеческая рука, украшенная кольцами. — Рука покойника; белые пальцы
вцепились в пустоту.
"Здесь, здесь, бери платок! чего ты
боишься... ведь это рука нашего Акселя! "
Они стояли опять в проходе и видели, как
медленно захлопывается дверь.
Черная стеклянная доска
висела на ней: ДОКТОР МУХАММЕД ДАРАШИКУХ.
Анатом
Пламя свечи колыхалось от сквозного
ветра на выложенной кирпичами лестнице.
И вдруг
Оттокар отшатнулся к стене и со стоном упал на колени: "Здесь!... вот
это...", он указал на ручку звонка.
Синклер поднес
ближе свечу.
С криком он отскочил и уронил
свечу...
Жестяной подсвечник зазвенел по
ступенькам...
Как безумные, — с поднявшимися дыбом
волосами, — со свистящим дыханием они в темноте помчались вниз по
ступенькам.
"Персидский сатана. — Персидский сатана!"
