Альбинос
"Еще шестьдесят минут до полуночи, — сказал Ариост и вынул изо рта тонкую
голландскую глиняную трубку.
Тот там, — и он указал на темный портрет на почерневшей от дыма стене,
где едва можно было различить черты лица, — он стал гроссмейстером без
шестидесяти минут сто лет тому назад".
"А когда распался наш орден? — Я хочу сказать, когда мы опустились до
собутыльников, каковыми теперь являемся, Ариост?" — спросил голос из густого
табачного дыма, наполнявшего маленький старинный зал.
Ариост пропустил свою длинную белую бороду сквозь пальцы, провел как бы
медля по кружевному воротнику бархатной мантии; "Это произошло в последние
десятилетия, — может быть — это произошло и постепенно".
"Ты дотронулся до раны в его сердце, Фортунат", — прошептал Баал Шем, —
старший цензор ордена в одеянии средневековых раввинов, и, выходя из темной
амбразуры окна, подошел к спросившему у стола. — Говори о чем-нибудь другом!
И громко он продолжал: Как же звали гроссмейстера в повседневной жизни?"
"Граф Фердинанд Парадис, —быстро ответил кто-то рядом с Ариостом,
сообразительно подхватывая тему, — да это были известные имена того времени
— да и более раннего. Графы Шпорк, Норберт Врбна, Венцель Кайзерштейн, поэт
Фердинанд фан-дер-Рохас! — Все они прославляли "Ghonsla" — ритуал ложи
азиатских братьев; в старом саду св. Ангела, где теперь находится главная
квартира. Все они были объяты духом Петрарки и Кола-ди Риенци, которые тоже
были нашими братьями".
"Да, это так. В саду Ангела, названному так в честь Ангела
Флорентийского, придворного врача императора Карла IV, давшего приют Риенци
до выдачи его папе, — быстро вставил "скриб" Измаил Гнейтинг.
Знаете ли вы, что Сат-Бхаисами, старыми азиатскими братьями была
основана Прага и Аллахабад, короче говоря, все те города, названия которых
обозначают "порог". Боже мой, какие дела!
И все это испарилось, умерло!
Как говорит Будда: "В воздушном пространстве не остается следов". Это
были наши предки! А мы — пьяницы!! Пьяницы!! Гип, гип, ура; как это смешно".
Баал Шем делал говорящему знаки, чтобы он замолчал. Но тот не понимал
его и говорил дальше, пока, наконец, Ариост, быстро оттолкнув свой стакан с
вином, не покинул комнаты.
"Ты оскорбил его, — сказал Баал Шем серьезно Измаилу Гнейтингу, — его
года должны были бы внушать тебе деликатность по отношению к нему".
"Ах, — извинился тот, — разве я хотел обидеть его? А если бы даже?
Впрочем, он вернется.
Через час начнется столетний юбилей, он должен на нем
присутствовать".
"Всегда какое-нибудь разногласие, как досадно, —сказал один из более
молодых, — а пить было так приятно".
Смущение охватило всех.
Они безмолвно сидели за полукруглым столом и сосали свои белые
голландские трубки.
В средневековых мантиях ордена, обвешанные каббалистическими
украшениями, они были похожи на собрание призраков и выглядели странно и
нереально при тусклом свете ламп, едва достигавшем углов комнаты и
готических окон без занавесей.
"Пойду, постараюсь смягчить старика", — сказал, наконец, "Корвинус", —
молодой музыкант, и вышел.
Фортунат наклонился к старшему цензору: "Корвинус имеет влияние на него?
— Корвинус??"
Баал Шем что-то бормотал себе в бороду: "Корвинус, кажется, помолвлен с
Беатрисой, племянницей Ариоста".
И снова Измаил Гнейтинг начал говорить и говорил о забытых догматах
ордена, уже существовавшего в седую древность, когда демоны сфер еще обучали
предков людей.
О тяжелых мрачных предсказаниях, которые все со временем исполнились,
буква в букву, слово в слово, так что можно было потерять веру в свободную
волю живущих — и о "Пражском запечатанном письме", — последней настоящей
реликвии, и поныне находящейся в обладании ордена. "Странно! Тот безумец,
который захочет распечатать его, — это "Пражское запечатанное письмо", —
прежде, чем прийдет время — тот... что говорится в оригинале, лорд Кельвин?
— обратил Гнейтинг свой вопрошающий взор на древнего брата, неподвижно
сидевшего, согнувшись против него в резном позолоченном кресле. — Тот
погибнет, прежде чем начнет! Его лик будет поглощен тьмой, и она не вернет
его назад?..
Рука судьбы скроет его черты в царстве формы до страшного суда, —
докончил медленно старец, кивая при каждом слове своей лысой головой, словно
желая каждому слову придать особую силу, — и будет его лик изъят из мира
очертаний. Невидимым станет его лик, невидимым навсегда! Сокрытым,
подобно ядру в орехе... подобно ядру в орехе".
Подобно ядру в орехе! — братья в кругу удивленно посмотрели друг на
друга.
Подобно ядру в орехе! — странное, непонятное сравнение.
Тогда открылась дверь и вошел Ариост.
Позади него — молодой Корвинус.
Он подмигивал радостно друзьям, словно хотел сказать, что со стариком
все улажено!
"Свежего воздуха! Впустите свежий воздух", —сказал кто-то, пошел к окнам
и открыл одно из них.
Многие встали и отодвинули свои кресла, чтобы посмотреть на лунную ночь
и опалово-зеленый отблеск лунного света на горбатой мостовой Альтштедского
ринга.
Фортунат указал на иссиня-черную тень от Тейнской церкви, поверх дома
падавшую на безлюдную площадь и делившую ее на две части: "Там внизу
исполинский теневой кулак с двумя торчащими остриями — указательный палец и
мизинец, — устремленный на запад, разве он не похож на древний, отводящий
дурной взгляд знак?" .
В залу вошел слуга и принес новые бутылки кианти — с длинными горлышками
— как красные фламинго...
Вокруг Корвинуса сгруппировались его более молодые друзья и рассказывали
ему вполголоса и смеясь о "Пражском запечатанном письме" и о нелепом
предсказании, связанном с ним.
Внимательно слушал Корвинус; что-то шаловливое, словно веселая выдумка,
засверкало в его глазах.
И торопливым шепотом он сделал своим друзьям предложение, встреченное с
ликованием.
Некоторые из них так расшалились, что стали танцевать на одной ноге и в
своем задоре не знали пределов.
Старцы остались одни.
Корвинус со своими приятелями поспешно отпросился на полчаса; он хотел
заказать скульптору отлить свое лицо из гипса, дабы успеть привести эту, как
он говорил, веселую проделку в исполнение до полночи, прежде, чем начнется
великое торжество.
"Забавна эта молодежь", — пробормотал лорд Кельвин...
"Странный это должно быть скульптор, если он работает так поздно", —
сказал кто-то вполголоса.
Баал Шем играл своим перстнем: "Чужестранец, Иранак-Эссак его имя, они
недавно говорили о нем. Говорят, он работает только ночью, а днем спит; — он
альбинос и не выносит дневного света".
..."Работает только ночью?" — повторил рассеянно Ариост, не расслышав
слова "альбинос".
Потом все замолкли на долгие минуты.
"Я рад, что они ушли — эти молодые," — измученно прервал молчание Ариост.
"Мы, двенадцать старцев, являемся как бы обломками той прошедшей жизни, и
нам нужно было бы держаться друг за друга. Тогда, быть может, наш орден
опять пустит свежий зеленый росток!
Да! Да, я— виновник распадения ордена.
Запинаясь, он продолжал: — Я с удовольствием рассказал бы вам историю — и
хотел бы облегчить мое сердце, прежде, чем они вернутся — те, другие — и
прежде, чем наступит новое столетие".
Лорд Кельвин на тронном кресле взглянул на него и сделал движение рукой,
а остальные сочувственно кивнули.
Ариост продолжал: "Я должен говорить кратко, чтобы сил моих хватило до
конца. Внимайте же.
Тридцать лет тому назад, как вы знаете, гроссмейстером был доктор
Кассеканари, а я был его первым архицензором.
Управление орденом было в наших руках. Доктор Кассеканари был физиолог —
большой ученый. Его предки происходили из Тринидада, — я думаю, что они были
из негров, — оттуда, может быть, его внушающее ужас экзотическое уродство.
Но все это вы, вероятно, еще помните.
Мы были друзьями; но так как горячая кровь смывает самые крепкие
преграды, то, короче говоря, я обманул его с его женой Беатрисой,
прекрасной, как солнце, и любимой нами обоими превыше меры.
Преступление между братьями ордена!!
...Двое мальчиков было у Беатрисы, из них один — Пасквале — был мое дитя.
Кассеканари узнал о неверности своей жены, привел в порядок свои дела и
покинул Прагу с двумя маленькими детьми, так что я не мог воспрепятствовать
этому.
Мне он не сказал ни единого слова, даже ни разу не взглянул на меня.
Но месть его была ужасна. Так ужасна, что я и сегодня не понимаю, как я
пережил это".
На одну минуту Ариост умолк, тупо уставился на противоположную стену,
затем продолжал:
"Только такой мозг, соединявший в себе мрачную фантазию дикаря с
пронизывающе острым умом ученого, глубочайшего знатока человеческой души,
мог создать такой план; он выжег Беатрисе в груди сердце, у меня коварно
украл свободу воли и медленно заставил меня стать соучастником преступления,
ужаснее которого трудно было что-нибудь придумать...
Судьба сжалилась над моей бедной Беатрисой, послала ей безумие, и я
благословляю час ее избавления"...
Руки говорившего тряслись, как в лихорадке, и проливали вино,
поднесенное им к устам, чтобы подкрепиться.
"Дальше! Немного времени спустя после отъезда Кассеканари, я получил от
него письмо с указанием адреса, куда можно сообщить все "важные известия", —
как он выражался, причем они будут доставлены ему, где бы он ни
находился.
И сейчас же, вслед за этим, он написал, что, после долгих раздумий,
пришел к заключению, что маленький Эммануил мое дитя, а младший Пасквале,
без сомнения, его ребенок.
В то время, как в действительности было как раз наоборот.
В его словах звучала скрытая угроза мести и я не мог отделаться от
эгоистического чувства успокоения по поводу того, что, благодаря
недоразумению, мой маленький сын Пасквале, защитить которого иным способом я
не мог, был огражден от ненависти и преследования.
Итак, я смолчал и, не зная того, сделал первый шаг к пропасти, откуда
потом уже не было спасения.
Много-много позднее у меня явилась мысль, не было ли это хитростью, —
... не хотел ли Кассеканари заставить меня поверить ошибке, чтобы потом
подвергнуть меня неслыханнейшим сердечным мукам.
Чудовище медленно забирало меня в тиски.
Через ровные промежутки времени, с пунктуальностью часового механизма,
настигали меня известия о физиологических и вивисекционных экспериментах над
маленьким Эммануилом, не его ребенком, как я это молчаливо признавал,
производившихся для того, чтобы "искупить чужую вину, а также ради блага
науки", - тем более, что это существо его сердцу было более далеким, нежели
любое животное, применяемое для опытов.
И снимки, прилагавшиеся им, подтверждали ужасную правдивость его слов.
Когда приходило такое письмо и лежало нераспечатанным передо мною, мне
казалось, что я должен сунуть свои руки в бушующее пламя, чтобы заглушить
ужасную пытку при мысли, что прочту о новых, еще более кошмарных ужасах.
Только надежда, что я наконец открою настоящее местопребывание
Кассеканари и освобожу бедную жертву, удерживала меня от самоубийства.
Часами я простаивал на коленях, умоляя бога дать мне силы уничтожить
письмо, не распечатывая его.
Но никогда у меня не хватало сил для этого.
Я вновь и вновь распечатывал письма и падал в глубокий обморок. Если я
разъясню ему ошибку, говорил я себе, вся его ненависть обратиться против
моего сына, зато тот, другой, невинный, будет спасен.
И я брался за перо, чтобы написать, объяснить.
Но мужество покидало меня, — я не мог хотеть, и не хотел мочь и стал,
таким образом, преступником по отношению к бедному маленькому Эммануилу —
ребенку той же Беатрисы, — преступником, благодаря молчанию.
Самым ужасным во всех мучениях было одновременное страшное нарастание во
мне чьего-то чужого, мрачного влияния, лежавшего вне моей власти,
проникавшего в мое сердце тихо и неотразимо — чего-то вроде полного
ненависти удовлетворения от того, что чудовище беснуется против своей же
собственной плоти и крови".
Братья вскочили и уставились на Ариоста, едва державшегося в своем
кресле и скорее шептавшего, чем говорившего.
"Годами он пытал Эммануила, причинял ему страдания, — описания их не
сойдут с моих уст, — пытал и пытал, пока смерть не вырвала ножа из его рук.
Он делал ему вливания крови белых вырождающихся животных, страшащихся
дневного света, удаляя те мозговые частицы, которые по его теории возбуждали
в человеке все добрые и хорошие чувства. Таким образом, он превращал сына в
существо, названное им "духовно умершим". И, по мере умерщвления всех
человеческих движений сердца, всех зачатков сочувствия, любви, сожаления, у
бедной жертвы появились, как и предсказывал Кассеканари в одном из своих
писем, признаки телесной дегенерации, превратившей его в результате
в ужасный феномен, называемый африканскими народами "настоящим белым
негром".
После долгих, долгих лет, проведенных в отчаянных разведках и поисках, —
орден и себя самого я предоставил на волю судьбы, — мне удалось, наконец
(Эммануил так и пропал бесследно), найти моего сына уже взрослым.
Но последний удар сразил меня при этом: моего сына звали Эммануилом
Кассеканари...
Это брат "Корвинус", — всем вам в нашем ордене известный.
Эммануил Кассеканари.
И он непоколебимо стоит на том, что его никогда не называли Пасквале.
С тех пор меня преследует мысль, что старик обманул меня и
изуродовал Пасквале, а не Эммануила — что, следовательно, все-таки мое
дитя стало жертвой. На фотографии черты лица были столь неясны, а в жизни
дети были так похожи друг на друга, что ошибиться было очень просто.
.........................................................
Но это не может, не может, не может быть так, — преступления,
все бесконечные угрызения совести, все напрасно! — Не правда ли ?!"
Ариост вскрикнул, как сумасшедший: — "не правда ли, скажите, братья, не
правда ли, "Корвинус" мой сын, это моя копия!"
Братья робко потупились и не решались произнести лжи.
Только молча наклонили головы.
Ариост медленно договорил:
"И иногда, в страшных сновидениях, я чувствую, как отвратительный,
беловолосый калека с красными глазами преследует мое дитя и, боясь света, в
полумраке, полный ненависти подстерегает его: Эммануил, исчезнувший Эммануил
— внушающий ужас... белый негр".
Ни один из братьев ложи не мог произнести ни единого слова.
Мертвая тишина...
Тогда, словно почувствовав немой вопрос, Ариост произнес вполголоса, как
будто поясняя: "Духовно умерший! — Белый негр... настоящий альбинос".
"Альбинос!"... — Баал Шем покачнулся.
"Милосердный боже, скульптор-альбинос, Иранак-Эссак"!...
"Звучат победным гласом трубы, о новом
возвещая дне", — пропел Корвинус сигнал к турниру из "Роберта Дьявола" перед
окном своей невесты Беатрисы, белокурой племяннице Ариоста, — а друзья его
просвистали в тон ему.
И сейчас же распахнулось окно, и молодая девушка в белом бальном платье,
посмотрев вниз на старинный сверкающий при лунном свете "Тейнгоф", —
спросила, смеясь, не собираются ли господа брать дом штурмом.
"А, так ты ходишь на балы, Трикси, — и без меня? — вскричал Корвинус, — а
мы боялись, что ты спишь давным давно!"
"Но теперь ты же видишь, как мне без тебя скучно, я даже задолго до
полуночи вернулась домой!"
"Что значат твои сигналы, случилось что-нибудь?" — спросила в свою
очередь Беатриса.
"Что случилось? У нас к тебе большая просьба. Не знаешь ли ты, где у
твоего отца спрятано "Пражское запечатанное письмо?"
Беатриса поднесла обе руки к ушам:
"Запечатанное — что?"
"Пражское запечатанное письмо — старая реликвия", — кричали все,
перебивая друг друга.
"Я не понимаю ни одного слова, когда вы так ревете, messieurs, — сказала
Трикси, закрывая окно,—но подождите, я сейчас буду внизу, я только найду
ключ от входной двери и проскользну мимо честной гувернантки".
И через несколько минут она была у ворот.
"Прелестная, восхитительная, в этом белом платье при зеленом лунном
свете", — и, говоря это, молодые люди окружили ее, чтобы поцеловать ей
ручку.
"В зеленом бальном платье, при белщм свете луны, — присела
Беатриса кокетливо и спрятала свои крошечные ручки в исполинской муфте, —
и окруженная черными членами тайных судилищ!
Нет, все-таки ваш почтенный орден нечто нелепое!"
И она с любопытством разглядывала длинные праздничные одеяния молодых
людей со страшными капюшонами и вышитыми золотом каббалистическими знаками.
"Мы так стремительно удрали, что даже не успели переодеться, Трикси", —
извинился перед ней Корвинус, и с нежностью поправил ее кружевной шелковый
платок.
Потом он торопливо рассказал ей о реликвии, о "Пражском запечатанном
письме", — о диком предсказании и о том, что они придумали прекрасную
полночную шутку.
А именно: они собираются побежать к скульптору Иранак-Эссаку, весьма
странному субъекту, работающему только ночью, так как он альбинос, но
сделавшему, впрочет весьма ценное изобретение: — массу из гипса, которая,
под влиянием воздуха, становится твердой и долговечной, как гранит. И этот
альбинос должен ему наскоро приготовить слепок с лица...
"Это изображение мы возьмем с собой, милая барышня, — вмешался Фортунат,
— возьмем также и таинственное письмо, если вы его милостиво разыщите в
архиве вашего отца и так же милостиво сбросите вниз.
Мы, конечно, сейчас же распечатаем его, чтобы прочесть написанную там
чушь, и, "расстроенные", — отправимся в ложу.
Конечно, нас сейчас же спросят о Корвинусе, куда он пропал. Тогда мы с
громким плачем покажем оскверненную реликвию и сознаемся в том, что он
вскрыл ее и внезапно, при сильном запахе серы, появился черт, схватил его за
шиворот и унес в воздух; Корвинус же, предвидев это, велел заранее
Иранак-Эссаку сделать слепок со своей головы из неразрушающейся гипсовой
массы — для верности! Сделал он это для того, чтобы показать нелепость
страшного и красивого предсказания "о полнейшем исчезновении царства
очертаний". Этот бюст здесь, а тот, кто много о себе воображает, будет ли то
один из почтеннейших старцев, или все они вместе, или основавшие орден
посвященные, или даже сам бог, тот пусть выступит вперед и уничтожит
каменное изображение, — если он только сможет сделать это. Впрочем, брат
Корвинус просил передать всем сердечный привет, и самое позднее через десять
минут вернется из царства теней".
"Знаешь что, сокровище, это имеет еще ту хорошую сторону, — прервал его
Корвинус, — что мы отнимем этим смысл у последнего суеверия ордена,
сократим, таким образом, скучное празднование столетнего юбилея и скорее
попадем на пиршество.
Ну, теперь прощай и спокойной ночи, так как: раз, два, три
стремительными шагами мчится время"...
"И мы побежим с ним, — докончила Беатриса и повисла на руке своего
жениха, — отсюда далеко до Иранак-Эссака... ведь так ты назвал его? А у него
не сделается удар, когда к нему ворвется такое шествие?!"
"У настоящих художников не бывает удара, — поклялся Сатурнил — один из
молодых людей. — Братья! ура, ура, да здравствует мужественная барышня!"
И они пустились галопом.
Через Тейнгоф, сквозь средневековые ворота, по кривым переулкам, мимо
выдающихся углов и мимо старых дворцов в стиле барокко.
Потом сделали остановку.
"Здесь живет, № 33", — сказал Сатурнил, задыхаясь, — "№ 33, не правда ли.
Рыцарь Кадош? Посмотри-ка наверх, у тебя лучше зрение".
И он уже хотел позвонить, как вдруг ворота внезапно открылись и сейчас
же послышался резкий голос, кричавший куда-то наверх слова на
негритянско-английском наречии. Корвинус удивленно покачал головой:
"Джентльмены уже здесь?! —Джентельмены уже здесь, — это звучит так, словно
нас ожидали!! Вперед, в таком случае, но осторожно: здесь темно, как в
погребе, света у нас нет, так как в наших костюмах по каким-то хитроумным
соображениям нет карманов, а следовательно и излюбленных серных спичек".
Шаг за шагом пробиралось вперед маленькое общество — Сатурнил впереди,
позади него Беатриса, потом Корвинус и остальные молодые люди: рыцарь Кадош,
Иероним, Фортунат, Ферекид, Кама и Илларион Термаксимус.
По узким, витым лестницам направо и налево, вдоль и поперек.
Через открытые входные двери и пустые комнаты без окон пробирались они
ощупью, следуя голосу, невидимо в отдалении шествовавшему перед ними и
кратко указывавшему направление.
Наконец они прибыли в комнату, где, по-видимому, они должны были
подождать, ибо голос замолк и никто не отвечал на их вопросы.
Не слышно было ни малейшего
шума..............................................................................
"По-видимому, это бесконечно старое здание, со многими выходами, как
лисья нора, один из странных лабиринтов, существующих в этой части города с
17-го столетия", — сказал наконец вполголоса Фортунат, "а то окно вероятно
выходит во двор; ибо через него не падает свет!? — Едва можно различить
оконную раму".
"Я думаю, что перед самыми окнами высокая стена, которая и не пропускает
света", — ответил Сатурнил — "и темно здесь, — даже руки не видно.
Только пол немножко светлее. Не правда ли?"
Беатриса вцепилась в руки своего жениха:
"Я так боюсь этой, вселяющей ужас, темноты. Почему не несут света...".
"Ш-ш, ш-ш, тише", — зашептал Корвинус, "ш-ш! Разве вы ничего не слышите!?
— Что-то тихо приближается. Или оно уже в комнате?"
"Там! Там стоит кто-то", — вздрогнул Ферекид, здесь, здесь, в
десяти шагах от меня, — я вижу теперь совсем отчетливо.
"Эй, вы"! — закричал он преувеличенно громко и слышно было как дрожал его
голос от сдерживаемого страха и волнения.
- "Я скульптор Пасквиле Иранак-Эссак", — сказал кто-то голосом,
звучащим не хрипло, а как-то странно-беззвучно.
"Вы хотите, чтобы я сделал слепок с вашей головы! Я ценю это!"
"Не я, а наш друг Кассеканари, музыкант и композитор", — и Ферекид сделал
попытку представить Корвинуса в темноте.
Несколько минут молчания.
"Я не вижу вас, господин Иранак-Эссак, где вы стоите"? спросил Корвинус.
"Разве для вас недостаточно светло?" - ответил насмешливо альбинос.
"Сделайте спокойно несколько шагов налево... здесь открытая дверь, через
которую вы должны пройти... посмотрите, я уже иду навстречу".
Казалось, при последних словах, беззвучный голос приблизился и друзьям
вдруг почудилось, что они увидали на стене беловато- серый расплывающийся
пар, — неясные очертания человека.
"Не ходи, не ходи, ради Христа, если ты любишь меня", — прошептала
Беатриса и хотела удержать Корвинуса: "Но, Трикси, ведь не могу же я
опозориться, он и так вероятно думает, что мы все боимся".
И решительно направился к белой массе; в следующую минуту он исчез за
дверью, во тьме.
Беатриса жалобно плакала, полная страха, а молодые люди пробовали
ободрить ее.
"Не беспокойтесь, милая барышня", —утешал ее Сатурнил, ничего с ним не
случится.
А если бы вы могли видеть, как делается слепок, это бы вас очень
заинтересовало и заняло. Сначала, знаете ли, накладывается пропитанная
маслом шелковистая бумага на волосы, ресницы и брови. Масло наливается на
лицо, чтобы к нему ничего не приставало, — затем пациента кладут на спину и
опускают его голову до кончиков ушей в сосуд с мокрым гипсом. Когда масса
затвердеет, на открытое лицо наливают мокрый гипс, так что вся голова
превращается в большой ком. После затвердения гипса места соединения
разбиваются резцом и таким образом получается пустая внутри форма для
отличнейших слепков и изображений".
"Но ведь при этом непременно задохнешся, сказала молодая девушка.
Сатурнил засмеялся: "Конечно, если бы при этом не вставляли в рот и в
ноздри соломинок, проходящих наружу сквозь гипс".
И для того, чтобы успокоить Беатрису, он громко крикнул в соседнюю
комнату.
"Мастер Иранак-Эссак, что это будет долго и причинит боль?"
Одну минуту царила глубокая тишина, потом издали послышался беззвучный
голос, ответивший словно из третьей или четвертой комнаты, или сквозь
плотную ткань:
"Мне от этого наверно не будет больно. И господин Корвинус тоже
вряд ли будет жаловаться, хе-хе. А будет ли это продолжительно? Иногда это
продолжается от двух до трех минут".
Что-то необъяснимо волнующее, неописуемо злобное ликование прозвучало в
этих словах и в ударении, с каким они были сказаны альбиносом, сковало
ужасом слушателей.
Ферекид судорожно сжал руку своего соседа. "Как он странно говорит! Ты
слышал? Я больше не выдержу чувства такого безумного страха.
Откуда он вдруг узнал имя Кассеканари по ложе "Корвинус"?
Или он с самого начала знал, для чего мы пришли?!! Нет, нет — я должен
войти. Я должен узнать, что там происходит".
В эту минуту Беатриса вскрикнула: "Там, там наверху, там наверху, — что
это за белые круглые пятна там, — на стене"!
"Розетки из гипса, всего-навсего белые розетки из гипса", — хотел ее
успокоить Сатурнил, "я тоже видел их, теперь здесь гораздо светлее и наши
глаза больше привыкли к темноте".
И вдруг сильное сотрясение, словно падение большой тяжести, встряхнуло
весь дом, и прервало его.
Стены дрогнули и белые круги с особенным звоном, как будто бы они были
стеклянными, покатились и замерли.
Гипсовые слепки искаженных человеческих лиц и маски с мертвецов.
Лежали тихо и страшно смотрели пустыми белыми глазами в потолок.
Из ателье донесся дикий шум, возня, стук от падающих столов и стульев.
Гул...
Треск как бы ломающихся дверей, словно какой-то безумный в предсмертных
судорогах уничтожает все вокруг себя и отчаянно старается проложить себе
путь на волю.
Топочущий бег, потом столкновение... и в следующую минуту через тонкую
стену из материи влетел светлый бесформенный каменный ком, — покрытая гипсом
голова Корвинуса! И светилась, двигаясь с трудом, белая и призрачная в
полумраке. Тело и плечи поддерживались крест на крест поставленными
деревянными планками и подставками.
Одним ударом Фортунат, Сатурнил и Ферекид выбили оклеенную обоями дверь,
чтобы защитить Корвинуса; но не было видно никаких преследователей.
Корвинус, застряв в стене до груди, извивался в конвульсиях.
В предсмертных судорогах ногти его впивались в руки друзей, хотевших ему
помочь, но почти потерявших от ужаса сознание.
"Инструментов! Железа!" вопил Фортунат, "принесите железные палки,
разбейте гипс — он задыхается! Чудовище выдернуло соломинку и залило ему
рот гипсом"!
Как безумные, бросились все на помощь, обломки кресел, доски, все что
можно было найти при этой спешке, разбивались о каменную маску.
Напрасно!
Скорее разлетелся бы гранит!
Другие мчались в темные комнаты и кричали и понапрасну искали альбиноса,
уничтожая все, что попадалось на пути; проклинали его имя; в темноте падали
на пол и ранили себя до крови.
Тело Корвинуса стало неподвижным.
Безмолвные, в отчаянии стояли вокруг него "братья".
Душераздирающие крики Беатрисы неслись по всему дому и будили страшное
эхо; она разбила до крови свои пальцы о камень, заключавший голову любимого
Далеко, далеко за полночь, они нашли
выход из темного мрачного лабиринта и, надломленные горем, молча и тихо
понесли во тьме ночи труп с каменной головой.
Ни сталь, ни резец не могли разбить страшной оболочки и так и похоронили
Корвинуса в облачении ордена:
"С невидимым ликом, сокрытым подобно ядру в орехе".
